Адель Кутуй - Неотосланные письма [Повесть и рассказы]

Адель Кутуй

Неотосланные письма

Повесть и рассказы

НЕОТОСЛАННЫЕ ПИСЬМА

Перевод В. Важдаева

Искэндер!

Благодарю тебя за откровенное дружеское письмо. Я несколько раз перечитала его. Оно лежит передо мной.

Теперь ты вдруг ощутил горечь нашей разлуки, ты тоскуешь, зовешь, ты пишешь мне… И вот ты встаешь в моей памяти — не избалованный, не эгоист, а тот, прежний, бесконечно любимый Искэндер…

Это было восемь лет тому назад. Ты коснулся руками моего лица, пальцы твои легли на мои волосы, и с необычайной явственностью я — помню — ощутила тогда, как черные пряди, словно мягкое крыло птицы, скользнули по моей щеке.

Взгляд твой говорил о многом, но ты уронил первые пришедшие тебе в голову слова, которые лишь для меня звучали по-особенному. Что бы ни произнесли тогда твои уста, я услышала бы лишь те слова, которых ждала. Сейчас я с радостью думаю о прошлом. Я вспоминаю… Моя любовь к тебе, слышишь ли ты, Искэндер, моя первая любовь и первая радость родились именно тогда. Воспоминания об этих минутах я храню в себе, как самое дорогое, лучшее. Только тогда ощутила я, как прекрасна жизнь, какое необычайное волнение, радость, счастье, именно счастье — жить.

От прошлого осталось еще много грязи, пошлости, много недостойного настоящего человека, каким должен быть наш советский человек. И если в борьбе с несправедливостью и мерзостью меня порой охватывало отчаяние, то воспоминания о дорогих минутах согревали, придавали мне новые силы. Не удивляйся и не смейся, Искэндер.

Помнишь ли ты нашу первую встречу?

Я любила мечтать. Мне все чудилось что-то прекрасное, необыкновенное, зовущее, хотя мне было очень трудно жить, — ведь я была совсем одна, еще глупенькая девчонка, — но я верила, что существует, есть это прекрасное, радостное. Я верила, мечтала, но все это было в моем воображении, где-то в стороне от моей жизни. О чем мечтала я, чего ждала? Я сама не знаю. Это было неизъяснимое чувство без названия. Это было ожидание томительное и необычайное, как предчувствие. Представь себе, что ты стоишь на краю высокой скалы, прямо под небом и солнцем, вдыхаешь свежий морской воздух, хочешь лететь, но нет крыльев у тебя. Представь себе это, и ты поймешь меня.

Я стояла на вершине скалы, у самого ее края… Вдруг что-то толкнуло меня. Ветер. Свист. Я вскрикнула, закрыла глаза… я падала. И вдруг наступила тишина. За спиной моей незримые раскинулись крылья. Они плавно несли меня по воздуху. Я взглянула вниз — там было море.

Все изменилось… Я стала иной.

Маленькая глухая татарская деревушка Ялгаш. В ней я родилась, в ней жил мой отец, он никогда не видел других мест. А я жила в Москве, побывала в Ленинграде, видела Харьков, Ташкент, Баку. Отец был неграмотный, а я, его дочь, свободно говорю не только на родном татарском языке, но и по-русски, по-английски. Отец всю свою трудную, полную лишений жизнь провел пастухом, да так и умер возле овец. Возле чужих овец.

Он часто болел, бедняга, и ни разу ему не довелось увидеть врача. А я — дочь пастуха — сейчас сама врач.

В письме трудно рассказать, как я узнала, поняла жизнь, как я добилась всего этого и как теперь я счастлива, как полна желанием жить.

Недавно я прочла одну книжку. Она доставила мне много радости: в ней я увидала себя. Герой ее из нищеты, со дна поднялся на гребень жизни, подобно тому, как это было со мной.

Прости, мой далекий, что пишу так беспорядочно. Мысли теснят одна другую, твое письмо вызвало столько воспоминаний.

Я вижу себя и такой, какая я сейчас, я вижу себя и прежней, я чувствую, что многого добилась, я радуюсь и без страха смотрю вперед, где мне предстоит еще немало трудного.

Пишу тебе письмо, а сама слушаю по радио «Неоконченную симфонию» Шуберта. Какое богатство звуков! В них погружаешься, они подхватывают тебя и несут, и несут… Вначале тихие, мягкие, нежные, постепенно усиливаясь, они звучат, как гром, потрясающий все. Опять утихают и вновь разрастаются, словно буря.

Нет! Пока не дослушаю — подожду с письмом.

Рядом сидит Кадрия. Даже она говорит:

— Мамочка! Такая хорошая музыка, а ты не слушаешь!

Рафаэль спит. Он спит так же, как и ты, подложив ладонь под щеку. Чему-то улыбается во сне.

Кадрия задумалась. Ей уже семь лет. Ты бы не узнал ее, Искэндер! Она сильно выросла, стала умной девочкой, иной раз вызывает удивление взрослых своей сообразительностью.

О чем думает моя дочь? Может быть, о том, что принесет ей завтра мама, придя после службы домой, а может быть, и о том, почему же так долго не возвращается папа…

Мы сидим тихо, мы молчим. А звуки льются и льются. Звуки любви и ненависти.

Здесь, далеко от Москвы, симфония Шуберта звучит как-то по-особенному сильно.

И в этой глуши я не чувствую себя одинокой, отрезанной от мира.

Москва! Ты не забыла меня. Ты помнишь о нас, ты посылаешь в далекие уголки нашей земли бессмертные звуки творений великих композиторов, прекрасные слова поэтов, чудесные голоса певцов, ты несешь, Москва, земле своей все лучшее из того, что создал человек. Прими же за это мое спасибо.

Продолжаю письмо. На чем я остановилась? Ах, да. Я говорила о себе.

Был 1923 год. Устав скитаться — жизнь до этого не улыбалась мне, — я приехала в Казань и поступила на рабфак Казанского университета.

В первые же дни от избытка радости, счастья я была как хмельная.

— По этим улицам, по этим коридорам когда-то ходил великий Ленин, — говорила я себе.

— В этих аудиториях учился Толстой, сюда мечтал поступить молодой Горький. Здесь когда-то звучали голоса величайших людей земли, — думала я.

Бывали минуты, когда я, прислонившись к белой колонне университета, готова была на весь мир кричать о своем счастье!

Бесконечная радость охватывала меня. Ведь это был путь к настоящей большой жизни. Я чувствовала себя так, будто все самое лучшее, самое прекрасное, сливаясь воедино, наполняло мое сердце. Сквозь душистую листву сада, в котором я очутилась, виделось мне радостное будущее.

На душе у меня было легко-легко.

Вот тогда-то я и встретила тебя. Каждая любовь имеет свое начало. Но у настоящей любви предела нет.

Бывают годы, в которые только и хочется — любить.

Ведь и яблоки, зарумянившись, созрев, заводят игру с землей. Они падают на ее грудь и прячутся в густой траве.

И цветет черемуха, поют соловьи, соком наливаются вишни, становясь все слаще. Я тоже налилась тогда — избытком сил, молодостью, счастьем. Я не любила еще, но ждала любви. Я не знала любви, но мне хотелось целовать, закрыв глаза, не думая ни о чем…

У нас начались репетиции к большому студенческому вечеру.

Я жила в общежитии рабфака, что на улице Островского. В одной комнате нас было пять девушек. Хотя все мы были разной национальности, но жили дружней, чем родные сестры.

Знаешь, Искэндер, мы больше всего думаем о будущем. Радостное сегодня и чудесное завтра заслоняют прошлое. На думы о прошлом остается мало времени.

Ох, это прошлое! При одной мысли о нем я испытываю ужас и тоску.

Наш университет имеет вековую, историю. Но до 1917 года в его стенах училось всего-навсего шесть студентов-татар. И это на протяжении ста лет! Да и те шесть были не просто татары, а сыновья помещиков и купцов.

А сейчас тысячи таких же, как и я, девушек, тысячи юношей-татар окончили университет, получили высшее — вслушайся в это слово — высшее образование!

Я очень любила петь. Музыка, литература — меня всегда влекло к ним. Я думала о том, почему у нас, татар, плохо развивалось искусство. Тогда же нашла я одну из многих причин. Раньше нашим отцам говорили:

— Не рисуй, брось! На том свете душа твоя переселится в твой рисунок. Он отнимет твою душу и оживет, а ты останешься без души и будешь вечно гореть в адском огне.

Им говорили:

— Не пой! Своим пением ты созываешь нечистых. Не танцуй! Ты пугаешь ангелов…

А сейчас… ты знаешь, Искэндер, мы не боимся испугать кого-либо и не боимся испугаться сами.

Как только нам сказали, что будет вечер, мы всей комнатой записались в число его участников.

Первая репетиция была назначена в общежитии студентов Татарского коммунистического университета. Ты уже был там, когда мы пришли. Мы шепотом заговорили о тебе.

— Кто это? — спросила я.

— Наш режиссер, артист Искэндер, — ответил один из студентов.

Не скрою — ты многим нашим девушкам понравился. А Лиза, увлекающаяся и восторженная Лиза, прозванная нами за это «градусник», так прямо и заявила:

— Ну, что за прелесть! Вот бы расцеловать его! — и пошла к тебе.

Мы удивлялись ее смелости, а сами скромно держались в стороне.

Вернувшись, она рассказала нам о цвете твоих глаз, о голосе, об улыбке, обо всем, что успела рассмотреть в тебе.